Журнал "Вокруг Света" №9  за 1997 год - Вокруг Света

Генеральное предсказание будущего: «Мы можем сделать все, что захотим, но мы должны быть готовы заплатить за это и жить со всеми последствиями».

Дж. Гарри Стайн

Не исключено, что именно в наше время начинается новый прорыв в энергетике. Как знать, возможно, не «старые добрые» атомные и термоядерные реакции, а практические результаты теории супергравитации и квантовой хромодинамики дадут нам новые — экономичные и более безопасные — источники энергии. Может быть, для людей ХХТ века преоны будут таким же обычным словом, как для нас электроны?

А хватит ли нам ресурсов для всех обозримых свершений? И каково экологическое будущее человечества? И, наконец, что это такое — человечество ХХТ века? Сколько нас будет на планете Земля?

На эти — и многие другие вопросы — постарается дать ответы новая рубрика журнала. Мы будем идти рука об руку с телепередачей «Очевидное — невероятное. XXI век», которая стартовала в мае этого года. Мы будем разглядывать панораму будущего и находить в ней ответы на вопросы, которые волнуют нас сегодня. Единственное, чего мы не будем делать, — это гадать на кофейной гуще. «Прогнозировать» — означает делать предположения на основе специальных исследований, то есть — если упростить — «знать наперед». Именно знать, а не гадать.

Что до кофегадательниц, то о них хорошо сказал замечательный русский писатель и просветитель Николай Иванович Новиков: «...кофегадательницы, не имея довольно смелости что-либо похищать, дабы им не быть при старости истязанными и не умереть с голоду в остроге, выдумали хитрое искусство отбирать деньги у простосердечных людей, не будучи обвиняемы от градоначальства каким-либо похищением. Они обманывают людей, не умеющих мыслить, что могут предсказать все из кофейных чашек».

Этим словам ровно 225 лет.

Мы будем говорить о грядущем, и за нашими захватывающими разговорами непременно наступит само грядущее — новое тысячелетие, I января 2001 года.

Виталий Бабенко

Чтение с продолжением: Иа Орана

Ничто не потеряно. Ни дела, ни мысли — ни плохие, ни хорошие — ничто не развеяно ветром, не обронено на землю. Эхом... эхом, подобным сонму далеких звуков, все это отдается в нашей памяти.

(X. Джованни, «Искатели приключений»)

Следы дождя на «островах ветра»

Нет, пожалуй, такого человека, который не слыхал бы о Таити. Ну а если есть, что ж, ему остается только посочувствовать. Как бы то ни было, у каждого с Таити связаны свои представления: у кого — с Джеймсом Куком, у кого — с мятежом на «Баунти», у кого — с Полем Гогеном... А у меня — с именем Эдгара Литега, художника «черной картины».

И вдруг я на Таити. Так может повезти только раз в жизни, — чтобы на большом паруснике обойти полсвета...

Но так ли уж повезло мне на самом деле? Ведь я не увидел Таити так, как хотел бы этого: наш парусник стоял там всего лишь два дня. Как бы мимоходом.

И все-таки я побывал на Таити. И видел то, что никогда прежде не мог видеть. И слышал то, что никогда прежде не мог слышать...

Тогда день пробуждался медленно — будто нехотя.

Февральское солнце, тусклое и рыхлое, как отсыревший ком ваты, выкатывалось из-за скрытого серой пеленой дождя горизонта и, мало-помалу наполняя воздух иссушающим жаром, неспешно катилось вверх по блеклому небосклону, гоня промозглую мглу дальше на запад.

Барк, одолев больше четырех с половиной тысяч утомительных миль по великому пустынному океану, бесшумно лег в дрейф в тихом широком проливе, разделяющем два Наветренных острова Французской Полинезии. Большой был Таити, а малый — Муреа. Шел тот самый час — вернее, наступило короткое мгновение, — когда грань между сумерками и светом зрима наиболее явственно: она пролегала как раз по проливу. На Таити разом погасли все огни, и только на северном мысе — Венеры — и на северо-западном — Фааа мигали маяки. На Муреа же огни продолжали мерцать длинной искрящейся гирляндой по всему восточному берегу. Они брезжили, настойчиво поглощая застывший полумрак. И было во всем этом что-то зовущее...

И я откликнулся на этот зов. Отправился па Муреа. И он через череду смутных воспоминаний обозначился в моем сознании образом чудака художника — Эдгара Литега, забытого Судьбой и всеми. Я отправился на остров, где Литег жил затравленным зверем, таясь от докучливого окружения, и писал странные свои картины, такие же «черные», как и сама его жизнь... Я отправился туда — на остров Желтой Ящерицы очертя голову, безотчетно повинуясь заповеди древних: «Fata viam inveniunt». («Судьба движет нами» (лат.) — Вергилий. «Энеида».)

Но случилось это не сразу, как могло показаться мне самому, а после того как мы, благополучно миновав тесный проход в кольце кораллового рифа, вошли в «Большую тихую воду» — гавань Папеэте, и Барк под неслаженные возгласы «Маэва («Добро пожаловать!» — в переводе с языка «рео-маои», или таитянского диалекта.) Таити!..», накатывавшие шумными валами с набережной, наводненной пестрой толпой встречающих, ошвартовался у центрального причала в порту Папеэте. Это — главный город Французской Полинезии, крупнейшего в мире автономного островного государства, раскинувшегося на четырех миллионах квадратных километров акватории Южных морей... Оно состоит из пяти архипелагов и ста тридцати островов с разноликим населением — численностью под двести тысяч человек...

В тот смутный еще день нас, первых россиян: капитана Барка Олега Седова и меня — переводчика, радушно, но без пустых заверений в вечной дружбе принял в своей роскошной, в колониальном стиле резиденции Верховный комиссар Французской Полинезии Поль Ронсьер. Потом уже вместе с ним вспоминали мы русских мореплавателей — Беллинсгаузена, Лазарева и Коцебу, первооткрывателей северной группы островов архипелага Опасного — Туамоту. Он и поныне хранит название, странное для тех далеких вод: «Те Моту Рутиа» — «Острова Россиян»...

Мои первые ощущения от встречи с долгожданным островом, пожалуй, были сродни неясному чувству чужестранца, которое однажды испытали герои французского неоромантика из «Серебряного века» Луи Шадурна... правда, было это давно — и в другом океане, у острова Дезирад... (Дезирад — в переводе с франц. «желанный»; остров в Антильском архипелаге, лежит к востоку от Гваделупы.) «О Дезирад, как мало мы обрадовались тебе, когда из моря выросли твои склоны, поросшие манценилловыми лесами...»

Но что было причиной моего смутного смятения — от встречи с Таити?

Дождь... В нем, должно быть, все дело. На Таити, как и везде в Южных морях, сезонные ливни поливали вовсю. И мне казалось, что дождь на Таити не кончается никогда. А если и кончается ненадолго, то все равно напоминает о себе, оставляя зримый след, — мглистую дымку, обманывающую зрение. Да и вообще, как я уже успел заметить, тропическому дождю свойственно превращать яркий свет в густой полумрак. А еще — будить воспоминания...

Ранним утром я смотрел сквозь мутную пелену — то ли тумана, то ли измороси — на не достающие до неба, обломанные горные вершины Таити, скользил взглядом по чернеющим меж причудливого скопления кряжей ущельям и теснинам и не узнавал то, о чем мне давно и хорошо грезилось. Или о чем, во всяком случае, я имел более или менее сложившееся с годами представление.

Нет, мне казалось, это был не тот Таити... И уж совсем не тот, каким живописал его, к примеру, Луи Антуан Бугенвиль, первым из французов увидевший Таити два с лишним столетия назад. Это он — невозмутимый, видавший виды Бугенвиль, причалив в один прекрасный день к берегам Таити на фрегате с чудным названием «Будез» («Ворчунья»), быть может, впервые в жизни не сдержался и воскликнул: «Господи, ведь это же Новая Китира!..» (Китира — самый южный остров в Ионическом архипела.) И потом не преминул запечатлеть столь отрадный факт — но уже не без сдержанного восторга — в своем замечательном «Путешествии». На что великий Дени Дидро, поглотивший сей объемный труд в одночасье, ответил с присущей его слогу невычурной пышностью: «Вот оно — единственное из морских странствий, описание коего пробудило во мне неугасимый интерес к этой чужедальней земле».

Должно быть, так, думал я, и родилась легенда о Последнем рае, который для многих потом оказался потерянным...

— Уж вы-то, считай, точно его потеряли, парень, — огорчил меня лоцман, тучный седоволосый таитянин лет шестидесяти, проводивший Барк к месту швартовки.

Я столкнулся с лоцманом у входа в рубку нос к носу, не имея никакой возможности разойтись с ним в тесном пространстве между настежь распахнутой дверью и трапом. Тут-то и случился наш разговор.

— Но кто вам такое сказал, месье?..

— Вуарен, месье... — медленно кивнув и тягуче, не во французской манере, выговаривая слоги, но тем не менее по-французски отрекомендовался лоцман.

— С чего вы это взяли, месье Вуарен? — удивился я мгновенно.